Антинагуэль насупил брови и гневно посмотрел на дона Тадео. Тот спокойно и гордо встретил этот взгляд. Однако токи тотчас овладел собой и с нарочитым смирением сказал:

— Пусть мой отец простит меня, я виноват. Пусть он скажет свои условия.

— Вот мои условия: арауканское войско сложит оружие; бледнолицая девушка, похищенная токи, будет сегодня же возвращена; в обеспечение мира токи и двенадцать главнейших апоульменов останутся заложниками до тех пор, пока я не найду, что их можно отпустить.

Улыбка презрения обозначилась на тонких губах Антинагуэля.

— Мой отец не предложит менее тягостных условий? — спросил он.

— Нет, — твердо отвечал дон Тадео, — это мои единственные условия.

— Нас десять тысяч воинов, готовых умереть. Пусть отец не доводит нас до крайности, — мрачно сказал Антинагуэль.

— Завтра это войско падет под ударами моих солдат, как колосья под серпом жнеца. Оно будет развеяно, как сухие листья осенним ветром.

— Слушай же ты, кто осмеливается предлагать мне такие условия, — отвечал предводитель, засовывая правую руку за пазуху, — знаешь ли ты, кто я, унижавшийся сейчас перед тобою. И кого ты в своей гордости хотел раздавить как червя?

— Что мне до этого за дело? Я не должен больше ничего слушать.

— Постой! Я праправнук токи Кадегуаля. Между нами наследственная месть, и я поклялся, что убью тебя, собака, трус, вор!

И мгновенно выхватил кинжал из-за пазухи и ударил им в грудь дона Тадео. Но дон Тадео своей железной рукой сжал руку убийцы, а кинжал, как стекло, сломался о латы, которые из предосторожности были надеты диктатором, опасавшимся измены. Рука токи разжалась и повисла, как мертвая.

Чтобы объяснить нашим читателям, что за наследственная ненависть существовала между Антинагуэлем и доном Тадео, надобно рассказать, что случилось около трехсот лет назад. Когда испанцы завоевали Чили и обратили в рабов тамошних туземцев, они хотели так же завоевать Арауканию и вторглись в эту землю. Токи Кадегуаль, предок Антинагуэля, созвал на равнине Карампанга ауккойог. На этом совете он был назначен великим токи всех четырех уталь-мапусов и во главе многотысячной арауканской армии сразился с испанцами. Токи остался победителем, белые обратились в бегство. Много бледнолицых попало в плен. Среди них был и знатный дворянин дон Эстебан де Леон. Токи Кадегуаль мог, пользуясь своим правом, убить его, но он не только не причинил ему никакого вреда, но даже взял его в свою тольдерию и обращался с ним, как с братом. Дону Эстебану удалось бежать. Через некоторое время уже Кадегуаль, раненый, попался в плен и очутился в свою очередь в руках дона Эстебана де Леона. Испанец узнал в нем человека, некогда пощадившего его, но заплатил злом за добро. Он приказал отрубить у Кадегуаля два больших пальца на руках, выколоть глаза и в таком виде отпустил его домой. Слепой токи, вернувшись к себе, собрал всех своих родственников, показал свои раны и взял с них клятву отомстить. С тех пор между двумя семействами возгорелась страшная вражда, унаследованная и их потомками. До сих пор перевес был на стороне Леонов. В настоящее время оставался только один представитель этого семейства, именно дон Тадео. Лично он не нанес ни малейшего вреда аукасам и не жаждал мести. Но не таков был Антинагуэль. Он давно дожидался своего часа и решил, что час этот настал. Во что бы то ни стало он должен был погубить последнего из Леонов.

Теперь возвратимся к прерванному рассказу.

Солдаты, увидев, что жизнь диктатора в опасности, поспешили к нему на помощь. Дон Тадео остановил их движением руки.

— Не стреляйте, — сказал он, — этот негодяй достаточно наказан тем, что его покушение не удалось, и, стало быть, он напрасно унижался передо мною. Ступай, убийца, — прибавил он с презрением, — возвращайся, покрытый срамом, к твоим воинам. Мои предки ненавидели твоих, но то были храбрые воины, а ты выродок. Ты слишком ничтожен, чтоб тебя бояться. Я мщу тебе тем, что, осрамленному, я дарую тебе жизнь и даже не наказываю тебя за твое коварство. Прочь отсюда, негодная собака!

С этими словами дон Тадео повернулся и в сопровождении солдат удалился.

— О, — вскричал Антинагуэль, топая в ярости, — еще не все кончено! Завтра моя очередь!

И тоже вернулся в свой стан.

— Ну, — спросил его дон Панчо Бустаменте, — чего вы добились от него?

— Чего я добился? — мрачно ответил предводитель, показывая сломанную руку. — Этот человек осрамил меня. Кинжал сломался о его латы, и он мне вдобавок сломал руку — вот чего я добился.

— Завтра битва, — отвечал генерал. — Еще не все погибло. Может быть, завтра и придет час мщения.

— Должен прийти! — вскричал токи. — Пусть погибнут все мои воины, но этот человек будет в моих руках.

И, не говоря больше ничего, токи заперся в своей тольдо с доверенными предводителями, чтобы обдумать план мщения.

Дон Тадео, с своей стороны, вернулся в свою палатку.

— Не говорил ли я вам, — заметил ему генерал Фуэнтес, — что на них нельзя полагаться?

— Ваша правда, генерал, — с улыбкой отвечал дон Тадео, — Бог спас меня. Негодяй наказан по заслугам.

— Нет, — возразил генерал, — когда змея попадется на дороге, ее надо раздавить, не то она укусит. Вы имели полное право защищаться. Ваше снисхождение просто глупость. На индейца положиться нельзя: сегодня вы его простили, завтра он убьет вас.

Дон Тадео сидел в глубокой задумчивости, ни слова не отвечая на слова генерала. Скоро настала ночь. В стане развели костры. Все было тихо на равнине, где мирно спали тысячи человек, готовых на следующий день не щадить друг друга.

Наступило утро 10 октября — арауканцы называют этот месяц на своем образном языке Кута-Пенкен, то есть время больших побегов. Солнце вставало в густом тумане над равниной Кондорканки. Эта равнина некогда принадлежала Тупак-Амеру, последнему перуанскому вождю инков, который назвал ее Кондорканки — долиной кондоров. Кондор считался священной птицей у инков.

Едва первые лучи начали золотить вершины гор, как раздались звуки труб и барабанов, разбудившие диких зверей в их логовищах. В это же время появилось над долиной огромное стадо стервятников и кондоров, привлеченных инстинктом; они с резким криком покружились над пустынной еще долиной, а затем уселись на вершинах скал, где с полузакрытыми глазами стали точить клювы в ожидании кровавого пира: